II

 Изо всех девиц и красных жен;
Кои к празднику стекалися,
Красота блистала Зорина.
Дочь тысяцкого Станимира,
Зора, только что пятнадцатой
За собою год оставила
И не ведала иных еще
Удовольствий, кроме детских игр.

Накануне Дня великого
Зора с юными подругами
В лес по ягоды гулять пошла
И, наполнивши корзиночку
Земляникой и малиною,
Вышла из лесу на ровной луг
Весь в цветах и в мягкой зелени.
"О подружки, - говорит она, -
Посмотрите, как приятно здесь!
Не нарвать ли нам цветов себе...
Мы покроем сладку ягоду
Всю душистыми цветочками
И сплетем еще венки себе!"
Все подружки похвалили то,
И корзинки вмиг поставили
На траву, и с удовольствием
Сами в травку побросалися.
Расцветают середи цветов
Там играющие девушки -
Лебедь, Ива и Малушинька,
И Грудива, телом стройная...
Но не Лада всецветущая
Между Милицами14) райскими -
Ты стоишь между подругами,
Свет Станимировна Зорушка!

Долго девушки там пробыли,
Проклажаяся под тению,
Дружно, весело беседуя;
А как день склонился к вечеру,
Собрались они домой идти,
Но Станимирова дочь тогда,
Сговорясь с любезной Лебедью,
Удержала их и молвила:
"Ой вы, дочери отецкие!
Я еще скажу вам дельное:
Непригоже нам домой идти,
Не омывшись во святом Днепре,
Да и надобно же к завтрему
Приочиститься нам, девушкам, -
До реки отсель близехонько."
"Дельно! - Ива ей ответствует, -
Но чтоб не было опасности,
Чтобы люди не увидели..."
Тут Малушинька прервала речь
Видоставовна прекрасная:
"Нет опасности, поверьте мне, -
Здесь вблизи на берегу крутом
Роща, Чуру15) посвященная, -
Место свято искони времен.
Мне показывала матушка
Образ Чуров тамо - камень бел.
Из-под камня бьет родник во Днепр,
Там мы, девушки, умоемся."
С словом сим она вперед бежит,
Прочих манит за собою же.
Все пустились за Малушею:
Прежде Лебедь и Грудива-свет
С развеваемой одеждою,
А потом и Ива с Зорою - 
Как случилося, особыми
Все бегут они тропинками.

Зора в лес когда густой вошла,
Потеряла прочих из виду,
Только слышала шагов их шум
И журчание Днепра вдали.
Тишина сия и мрак святой
На нее наводят думушку.
Робкой ланию идет она;
Остановится и слушает,
Ступит шаг и озирается;
Часто твердит имя Чурово -
От напастей ограждение.
Между тем все идучи вперед,
Не встречает никого в лесу:
И уж лес густой редеется
И сквозь ветви засинелся Днепр.
Зора с берегу сойти спешит,
Чтоб подруг найти и с ними бы
После зною тамо дневного
Бело тело освежить свое.
Но, сходя крутой тропинкою
Между чащею кустарника,
Смотрит в сторону и видит там -
Что? не волка ли? - нет - юношу,
Он на мягкой мураве дремал,
А пред ним лежали гусельцы,
На златом ремне висевшие
Через статное плечо его.
Столь нечаянное зрелище
В диво тысяцкого дочери.
Отойти ли ей, приближиться ль...
Потихоньку приближается
Не без робости и трепету
И, наклоншись, смотрит пристально.
Вдруг от шороху, иль сам собой
Он проснулся - растворил глаза
На любезную красавицу,
На любезную красавицу,
Устремившуюсь внезапно вспять.

"Ах, куда, - воскликнул нежно он
К оробевшей, - ты куда спешишь!
Заплати мне, красна девица,
Что нарушила мой крепкой сон,
Заплати мне дорогой ценой!
Не сребром, не тяжким золотом,
Но малины мне вкусить твоей
Дай сама за то из белых рук!"
Виноватая, в смущении,
Закрасневшись и потупив взор,
Подала ему малины горсть.
Он не столько-то малине рад,
Сколько ручке белой, кругленькой,
Поднесенной ко устам его.
Вмиг вся ягода снята была,
Но уста - прильнули к рученьке!

Тут возводит красна девица
Нерешимо глазки черные:
"Что не пустишь, доброй молодец,
Ты руки моей?" - в невинности
Произносит милым голосом.
"Знать, дала тебе малины я
Не довольно: на, возьми еще."
Он в ответ ей: "О, прекрасная!
Что мне в ягоде? не слаще ли
Прикасаться до руки твоей,
Чем вкушать небесный мед богов!"

Впала девица в раздумье тут:
Устремляет око ясное,
В коем лиха никакого нет.
Озирает с удовольствием
Удивительного юношу;
Наконец ему с улыбкою
Говорит: "Когда же пустишь ты?" -
"Вмиг, любезная! еще к устам
Приложу... и вот послушен я.
Ах, устал ли б я держать сию
Ручку милую в моих руках,
Нежно к сердцу прижимать ее
И к устам, - но прогневить тебя
Я горчайшею бедой сочту.
Или я уж прогневил тебя?.."
Зора пребыла безмолвною,
Возрастало в ней смятение;
Но глаза ее стыдливые
Тонким жаром наполняются,
Будто высказать стараются:
Ты ничем не прогневил меня!
"Ах, прощаешь ли вину мою, -
Продолжал он к ней, - уверь меня
Хоть малейшею в том ласкою;
Дай опять мне руку нежную
И приветливым утешь словцом."
Тут она: "Чего ты требуешь, -
С удивлением промолвила
В большем отчасу смятении, -
Что простить тебе, не ведаю;
В чем утешить?.. вот рука моя,
Ты не враг мне, не виню тебя:
Я себя виню, что спящего
Разбудила; отпусти ж теперь:
Вижу, девушке с мущиною
Страшно быть - прощай!" И с словом сим
Улыбнулась, резво вырвалась
И поспешно удалилася.
Молодой Баян остался там
В несказанном восхищении;
Провождал глазами девушку
И охотно б вслед пошел за ней,
Если б многих сквозь кустарник он
Не услышал голоса подруг.
Но опять потом утихло все,
Знать ушла она с подружками.
Он стоял как будто сам не свой,
Приуныл и пригорюнился;
Взяв же гусли, стал наигрывать,
Чтоб рассеять крепку думушку,
Но рассеять он не мог ее, 
Только более питал еще
Звуком томного уныния.

И на утро Певислад-Баян
Перед мощным божеством любви
Изливать свою кручину стал.
Лада глас его услышала.